Американская система защиты детей: лучше перебдеть?

Мои близкие знают, как мне везет на приключения. Запаситесь попкорном и читайте очередные. 

За день до случившегося мы придвинули кровать к батареям, чтобы дети, проходя мимо, случайно не обожглись. Батареи здесь не такие, как в Казахстане, если положить на них палец, выдержишь не более 5 секунд. Отопление у нас центральное, нет возможности его регулировать. Оно периодически включается и выключается. Мы засыпаем в прохладной квартире, в 5-6 утра отопление включают, батареи становятся очень горячими, и просыпаемся мы уже в теплой.

После того как дочь зарегистрировали, измерили температуру, давление, рост и вес, нас провели в комнату для ожидания врача. Мы ждали врача полчаса! Зашла женщина в халате, спросила про страховку. Пока она записывала все данные, и я подписывала миллион бумаг, прошло еще минут 15. Ребенку не дали даже обезболивающего! Благо, Баяшка оказалась очень терпеливой и вела себя достойно. 

После пришла еще одна женщина. Как оказалось, социальный работник. Она была очень дружелюбна, но строга. Спросила меня о случившемся, затем задавала одни и те же вопросы, пока я не начала напрягаться. Потом подключили переводчика, чтобы опросить дочу. Мне сказали встать так, чтобы Баяшка не видела моего лица. Я встала за ней. 

Соцработник спросил Баяшку: «Did you hurt yourself?» 

Переводчик: «Ты поранилась?» Баяшка не понимала, что происходит. Я ей сказала: «Доча, не бойся! Говори, как есть. Я рядом».

Я попросила переводчика: «Please don’t use advanced words. Russian is not her native language». 

Баяшка молчит. Соцработник: «Мама, не разговаривайте! Мы поверим только словам ребенка». Я в шоке. Первая мысль: они собираются ее у меня забрать. Доча так и молчит. Я стараюсь сохранять спокойствие. 

Соцработник спрашивает: «Who was there when this happened?»

Переводчик: «Кто был рядом, когда ты обожглась?». 

Баяшка самым тихим голосом, словно боясь чего-то: «Мама была. Я упала с ее кровати и обожглась». Потом повернулась ко мне и сказала: «Но я люблю маму». 

Я внутри ревела от ее слов, но снаружи держалась.  Сразу же дружелюбный взгляд соцработника сменился вражеским. Переводчик игнорировал мои просьбы перезадать вопросы другими словами. Одно слово испуганного ребенка, который вообще не понимал, почему ее о чем-то спрашивают вместо того, чтобы лечить, решило весь исход ситуации. 

Соцработник попрощалась с переводчиком, сделала записи у себя на бумагах, сфотографировала с разных ракурсов место ожога, чтобы добавить в файл дочи, повернулась ко мне и с улыбкой на лице, успокаивающим голосом сказала: «Мы верим вам. Вы ни в чем не виноваты. Я написала, что это был несчастный случай. Не переживайте. Сейчас придет врач и осмотрит ее». (С момента получения ожога прошло уже 3 часа!)

Я сразу успокоилась, обняла дочу, она меня еще и насмешила. Глядя на свою рану (а ожог был до мяса), спросила: 

– Мам, это что под кожей? 

– Это твои мышцы, доча. 

– А как появляются мышцы? 

– Ты кушаешь рыбу, мясо, и они превращаются в мышцы. 

– Нет, мама, смотри, это не мясо. Это, наверное, курица, которую я ела. Она, оказывается, стала частью моей ноги.

Минут через 20 пришел врач. Он был спокоен. Осмотрел рану. Не спросил о том, как это произошло. Сказал, что у нас ожог третьей степени. Тоже сфотографировал рану с разных ракурсов. Объяснил, как ее обрабатывать, чтобы не осталось следов от ожога, и сказал, какое лечение у нас будет. Ушел. Пришла медсестра, обработала рану, дала обезболивающее (спустя 3,5 часа после происшествия!). Ушла. Минут через 30 снова пришел врач, сфотографировал рану после обработки. Наложил повязку и еще раз дал инструкции по уходу за раной. Я подписала бумаги о том, что обязуюсь ухаживать за ней, как написано в инструкции. Также сказали, что я в течение недели должна записаться и прийти на прием к врачам в центр продвинутой педиатрии в детской больнице и в ожоговый центр. В общем, домой  нас отпустили через 6 часов. 

В понедельник утром я позвонила в больницы, единственное свободное время было в среду в 12, несмотря на то, что в это время у меня начинается урок, я согласилась. Предупредила своего профессора, объяснив ситуацию и сказав, что как только закончу, сразу прибегу. На работе в этот день тоже был завал. Мы проводили мероприятие, за которое я была полностью ответственна. Я провела его на автомате и скорее побежала домой. Примерно в 8 вечера мой телефон зазвонил. В трубке раздалось: «Здравствуйте! Это мама Баян? Это социальная служба по делам несовершеннолетних. Вы сейчас дома? Я приду в течение часа. Поговорить надо. Будьте дома». 

У меня появилось странное чувство дискомфорта. Мы с мужем обнялись. Примерно в 9 вечера к нам постучали. Мы знали, кто это. На пороге стояла строгая, может быть, даже суровая, женщина. Она представилась. Показала документы, подтверждающие, что она действительно соцработник, и попросила разрешения войти в дом. Она сказала: «Расскажите еще раз, как все было, и покажите, где это произошло». Я начала заново все рассказывать, показала место происшествия. Все это время она писала, в конце сфотографировала место происшествия и решила потрогать батареи. Нам повезло, что в тот момент отопление включилось на максимум, и соцработник убедилась, что действительно можно было получить ожог за несколько секунд. Затем она прошла в детскую комнату, посмотрела, где ребенок спит, где учит уроки, параллельно следила, как ведут себя дети, спросила, кто еще живет с нами.  Потом она мне сообщила, что предыдущий соцработник завела на меня дело и написала в отчете, основываясь на показаниях ребенка, что я «abusive parent», и теперь она будет вести расследование, которое продлится 60 дней. Затем дала мне на подпись бумагу, что я ознакомлена с делом. 

Я сначала подумала, что забыла английский и не понимаю, что это означает. В моей голове не укладывалось значение слова «abusive». Я даже открыла гугл-переводчик, думая, что у этого слова есть синонимы с положительным значением. Но, к сожалению, это была реальность. «Abusive parent», согласно словарю, означало, что я агрессивная, отвратительная, противная родительница. Еще один шок. 

Я спросила: «В чем заключается расследование? Что означает, что в моих records появится запись «abusive parent»? Почему предыдущий соцработник завела на меня дело? Она же сказала, что верит, что это был несчастный случай». Соцработник ответила: «Вас подозревают в том, что вы специально ее обожгли, то есть насильно держали у батареи, чтобы она обожглась. Пока у вас в records стоит запись «abusive parent», вы не можете работать с несовершеннолетними детьми. Если захотите работать с детьми, вы не пройдете проверку. Везде будет выходить эта запись и вас не допустят». 

У меня округлились глаза, а она спрашивает: «Кстати, где девочка?» Здесь выходит Баян. «Hi! What’s your name? How are you?» Баяшка молчит. Она уже стала бояться что-либо говорить всем этим незнакомым людям. Соцработник также осмотрела рану, сфотографировала с разных ракурсов. Спросила, записалась ли я к врачам. Сказала, что проверит, действительно ли я записалась. Затем она дала на подпись еще несколько бумаг, разрешающих соцработнику ходить в школы детей, к их педиатрам, дантистам и ко всем, с кем мои дети имели контакт. 

После того как я все подписала и дала разрешение на сбор информации, она начала допрашивать меня. Вопросы оценивали мою адекватность: как вы наказываете детей? что вы предпримите, если ребенок плачет/истерит на публике/дома? как вы поощряете детей? обделяете ли кого-либо из детей вниманием? если вы просите что-то сделать, а ребенок вас «не слышит», как вы привлечете его внимание? обманываете ли вы детей? и т. д. 

После всех вопросов и подписания миллиона бумаг соцработник ушла, оставив меня с моим миллионом вопросов. Моя специальность – образование, я работаю на кампусе с бакалаврами, некоторые из которых несовершеннолетние. Что теперь будет с моей учебой? Работой? Если первый соцработник обманула меня и завела дело, то кому мне можно довериться вдали от родного дома? Кто поможет советом или делом?

Дети всегда на тонком уровне чувствуют атмосферу в семье. И на этот раз они не остались в стороне. Они понимали, что происходит что-то, с чем никто из нас до этого не сталкивался. После того как соцработник ушла, сказав, что может прийти в любой момент для проверки, мы решили поговорить со старшими детьми, рассказать, что происходит. Байжик, когда узнал всю ситуацию, сказал: «Бастары истейди, ма? Пусть придут в мою школу, пусть у меня спросят. Я скажу, что у меня самая лучшая мама». 

Утром я решила не спешить с выводами и обдумать следующие шаги. Ситуация набирала обороты, поэтому я понимала, что нужно действовать аккуратно и максимально эффективно. Вторник прошел за перевариванием информации. В среду утром я повела дочь к врачу в ожоговый центр. Врач сказала, что существует три степени ожогов. Каждая степень имеет еще три подстепени. У Баяшки был ожог первой подстепени третьей степени. Очень сильный. И уход должен быть максимальным. Врач сказала, что нам нужно будет на перевязку приходить два раза в неделю, по средам и пятницам в 11 утра. В больнице нам выдали все необходимое: бинты, мази, мыло для обработки раны, сетку для фиксации бинта, даже медицинские ножницы, чтобы разрезать бинт. Вышли мы от врача в 13:30. Я понимала, что на урок уже не успеваю.  

В голове созревал план. Быстро отвезла дочу домой. По дороге написала email руководителю своей программы, что у меня urgent ситуация и надо встретиться ASAP. Он сказал прийти в любое время в течение дня. Оставив Баяшку дома, я прямиком поехала к себе в школу и встретилась с руководителем. Он, выслушав все, сказал, что удивлен тем, что я так спокойна (знал бы он, что внутри меня происходило) и что, к сожалению, не знает, как надо действовать в таких ситуациях, но связал меня с office of student services. Вместе с моим руководителем программы мы пошли встретиться с руководителем вышеназванного офиса, и она, выслушав меня, связала меня с детективами и юристами университетской полиции, которые попросили меня прийти к ним сразу же. 

Мой руководитель, оставив свое рабочее место, пошел меня сопровождать, чтобы познакомить с ними. После того как меня встретили в полицейском участке, руководитель сказал, что он всегда на связи и что дальше профессионалы окажут мне помощь. Мне стало намного легче. Просто от того, как университет отреагировал и быстро начал действовать, чтобы юридически защитить меня. Также мой руководитель сказал, чтобы я не переживала насчет моей работы и продолжала работать и учиться. Эта ситуация никак не коснется моей академической жизни. 

Полицейский участок Филадельфии. Минут через 10 ожидания ко мне вышли детектив и адвокат, которые были готовы помочь. Мы прошли в их кабинет, где они изучили все бумаги, которые оставила мне соцработник, объяснили на простом языке все, что в них написано. Я спросила: «Как доказать что я не виновна? Кому верить? Ведь первый соцработник сказала, что верит мне, но завела дело?» 

Детектив ответил: «Она хотела успокоить тебя, чтобы ты, узнав правду о возбуждении дела, от злости еще больше не покалечила ребенка. Это все было сказано в целях защиты девочки. Сейчас соцработник начнет ходить во все места, куда ребенок ходит или ходил, и допрашивать учителей и врачей. Ваша задача не паниковать и всячески помогать расследованию. То, что вы сразу дали разрешение на сбор информации, – это уже большой плюс для тебя. И если что-то пойдет не так, ты всегда можешь сказать, что они использовали русского переводчика, а у ребенка родной язык – казахский, и произошло недопонимание. Это будет твоим самым главным аргументом. В следующий раз, когда встретишься с соцработником, обязательно расскажи об этом. В любом случае, если что, сразу пиши или звони нам». 

Домой я шла умиротворенная. Ведь за мной стоял целый университет! 

Дни шли за днями. Соцработник пропала. Мои попытки дозвониться были безуспешны. В середине января раздался звонок, и уже знакомый голос сказал: «Здравствуйте, Гульнур. Вы будете дома сегодня вечером? Я зайду к вам». 

Наступил вечер. Ет асып, шай кайнатып кутип отырганбыз. Соцработник вела себя очень дружелюбно и сказала: «Я рада сообщить, что расследование закончилось, и вас признали невиновной. Это был действительно несчастный случай. В течение двух недель вам на почту придут два письма. Одно из городского отделения соцзащиты несовершеннолетних, другое то же самое только от штата.  Сохраните их в надежном месте. Это будет единственным доказательством вашей невиновности, если вдруг возникнут вопросы по этой ситуации. Единственное, о чем хочу предупредить, что в течение года не должно произойти никаких ЧП. Если поступит сигнал, то за ваше дело возьмутся серьезнее. В течение этого же года запись «abusive parent» останется в ваших records. Она автоматически удалится через год, если год пройдет без происшествий». Говоря все это, соцработник дала на подпись бумаги о том, что я ознакомлена и согласна с решением. 

Все закончилось хорошо. Мы вместе всей семьей! Единственное, что немного напрягает, что я никогда не прохожу проверку, чтобы поехать на школьные трипы с классом как сопровождающее лицо, так как везде при проверке выходит запись, что я «abusive parent», поэтому у меня нет фотографий с выступлений и экскурсий моих детей. Хорошо, хоть в школу пускают.

Возникает вопрос, если бы я была студенткой менее богатой ресурсами университета, была бы доступна мне такая же помощь юристов? Кто знает. 

Что вы думаете насчет местной системы защиты детей?  

*Еще больше историй о жизни в США у @superivymom 

Иллюстрация: depositphotos.com