Когда только начинаешь соприкасаться с творчеством Марины Цветаевой, читаешь ее строки, посвященные старшей дочери: «Ты будешь невинной, тонкой, прелестной и всем чужой…» в редуцированной версии – из учебника, думаешь – вот это любовь!
И не видишь того, что есть в полной версии стиха: «Да, я тебя уже ревную, такою ревностью, такой! Да, я тебя уже волную своей тоской. Моя несчастная природа в тебе до ужаса ясна: в твои без месяца два года - ты так грустна» и больше: «Я - змей, похитивший царевну, - дракон! - всем женихам - жених! - О свет очей моих! - О ревность ночей моих!». И это о любимой дочери - Але! А о нелюбимой - все страшнее и горче.
Детей у Цветавой было трое: старшая и любимая Ариадна, которую она называла Алей, младшая – Ира, недолгая жизнь и смерть которой – трагичны и сын, которого поэтесса боготворила – Георгий (его она звала коротко - Мур). Ко всем трем детям у нее было разное отношения, Алю она любила, но требовала в ответ куда большего обожания. К Ире относилась брезгливо, Мура боготворила сама: все три ее посмертные записки – о нем, об устройстве его судьбы.
Почему любовь матери так разнилась?
Чтобы это понять, надо в целом попробовать взглянуть на личность поэтессы не предвзято. Она не любила простых людей, не одаренных талантами и не отмеченных особых интеллектом. Те же требования Марина предъявляла и к детям.
Вот одна из знаменитейших цитат из дневника поэтессы, крайне красноречивая:
«Возвращаюсь с Пречистенки с обедом. Хочется есть, спешу. Под ноги — старуха — старушонка — премерзкая: «Подайте нахлеб!» — Молча и возмущенно (у меня просить!) пробегаю мимо».
Если читать письма и дневники Али и Мура – видно, что дети развиты не по годам – Мур отличался рассудочностью и жестокостью, Аля – большей поэтичностью, но постоянным желанием угодить матери. К Ирине же Марина Цветаева была холодна, так как с самого начала посчитала ее недоразвитой. О чем часто сама писала в дневниках и очень радовалась, когда кто-то разделял ее точку зрения относительно младшей дочери.
Из дневника Цветаевой, где она воспроизводит диалог с директором приюта, куда отдала дочерей:
— «Ну, и Ирина!»
— «Всё поет?»
— «Поет, кричит, никому покою не даст. Это определенно дефективный ребенок: подхватит какое-то слово и повторяет — без конца совершенно бессмысленно. Ест ужасно много и всегда голодна. Вы совершенно напрасно отдали ее к нам, она по возрасту принадлежит в ясли, кроме того, как явно-дефективного ребенка, ее надо отдать в специальное заведение».
Я, почти радостно: —«Ну, я же всегда говорила! Не правда ли, для 2 1/2 л она чудовищно-неразвита?»
— «Я же Вам говорю: дефективный ребенок. Кроме того, она всё время кричит. Знаете, были у меня дети-лгуны, дети, которые воровали»...
— «Но такого ребенка Вы еще не видали?»
— «Никогда».— (Тирада о дефективности, причем мы обе — почему-то — сияем.)
— «Ну, а Аля?»
— «О, это очень хорошая девочка, только черезмерно развита. Это не 7 л, а 12,— да какой 12! Ею видно очень много занимались».
Многие почитатели тал
анта Цветаевой, да и литературоведы, склонны оправдывать поэтессу трудными временами (да, на дворе стоял 1919 год – разруха, холод и голод, но есть опять же ее записи, свидетельствующие о том, что дела были не так уж и плохи) или психическим расстройством (и опять мы возвращаемся к письмам поэтессы – после смерти младшей дочери она написала три письма: мужу и знакомым, в которых себя оправдывала и перекладывала вину то на сестер мужа, то на приют, то на обстоятельства – люди с душевной болезнью оправдываться не стремятся).
И все же жестокость Цветаевой трудно понять. Впрочем, по порядку.
В конце 1919 года поэтесса сдает детей в Кунцевский приют, притворившись их крестной матерью – иначе не возьмут.
При этом, у нее была возможность:
- отдать девочек в детский сад, где условия лучше;
- отдать младшую дочь сестрам мужа (и одна, и вторая просили ее об этом, иногда брали девочку, но как только Ира набирала вес и начинала вести себя более осмысленно, Цветаева вновь забирала ее к себе – чтобы забывать на ночь в тряпье на стуле или отселять в отдельную комнату, где девочке ничего не оставалось, как напевать что-то самой себе и раскачиваться из стороны в сторону (об этом тоже есть письменные свидетельства знакомых поэтессы) или привязывать к ножке кровати, когда сама уходила по делам и на поэтические вечера – есть мнение, что практиковать это она начала после того, как Ирина однажды съела кочан капусты в отсутствии матери дома);
- не отказываться от устройства на службу – Марина Цветаева посчитала это делом неприемлемым для себя;
- продать вещи (что она не раз уже практиковала);
- и наконец, не отдавать паек на дочерей, который она получала, своим знакомым.
Но Цветаева предпочла другое – сдать малышек в приют – старшей тогда было семь лет, младшей едва исполнилось два года. Навещала она их в приюте за несколько месяцев четыре раза. В одно из посещений она взяла с собой продукты заболевшей Але. О чем пишет:
«Даю Але сахар <…> «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу. – Господи! – Отнимать у Али! – Почему Аля заболела, а не Ирина?!!».
Сдавая детей в приют, Марина Цветаева завещала старшей ни в коем случае не ходить там в школу (где учили по новым правилам - без «ъ») и тем самым обрекла ее на голод – дети, которые ходили в школу, получали дополнительные обеды. Девочка, боготворившая мать, писала в своих ей письмах (которые Цветаева увезла вместе с дочерью чуть позже), что всячески отказывается от школы. Пишет и про голод, и про то, что Ирина плачет и кричит, страдает животом и ходит под себя по ночам. Что же Марина Цветаева? Она в это время встречает Новый год и, зная о лихорадке старшей дочери, сочиняет стихотворение о ней:
«Маленький домашний дух, мой домашний гений! Вот она, разлука двух сродных вдохновений!»… ну и так далее. Но попыток забрать детей домой не предпринимает, хотя и обещает это сделать во время редких визитов - Але.
Забрать старшую дочь она решилась только после того, как Аля немного пошла на поправку. Младшую оставила в приюте, не интересовалась ее состоянием и даже не собиралась забирать ее оттуда. Спустя некоторое время Ирина скончалась. Узнав об этом – совершенно случайно – Цветаева решила не приходить на погребение дочери, которую похоронили в общей яме.
Оправдывала она себя тем, что Аля была еще больна – не оставить, да и психологически ей это было тяжело. Спустя два месяца со дня смерти девочки, Цветаева напишет про Ирину – как всегда поэтично – следующее:
«Ирина! – Я теперь мало думаю о ней, я никогда не любила ее в настоящем, всегда в мечте <…> меня раздражала <…> ее тупость (голова точно пробкой заткнута!), ее грязь, ее жадность, я как-то не верила, что она вырастет – хотя совсем не думала о ее смерти – просто это было существо без будущего. – Может быть – с гениальным будущим? <…> я ее не знала, не понимала. А теперь вспоминаю ее стыдливую – смущенную такую – редкую такую! – улыбку, к<отор>ую она сейчас же старалась зажать. И как она меня гладила по голове: – «Уау, уау, уау» (милая) – и как – когда я брала ее на колени (раз десять за всю ее жизнь!) – она смеялась <…> Иринина смерть тем ужасна, что ее так легко могло бы не быть».
И добавляет пронзительные строки: «История Ирининой жизни и смерти: на одного маленького ребенка в мире не хватило любви» - честно о себе.
Можно привести еще много цитат из писем старшей дочери или собственных записок поэтессы о чудовищности тех нескольких месяцев. Но мы не будем – от них сердце рвется на части (особенно, когда дочь умоляет маму приехать навестить ее и жалеет, что нет гвоздя, на котором можно повеситься). После всего прочтенного Цветаеву почему-то совершенно не хочется называть больше великой поэтессой, и перед нами встает основной вопрос: можем ли мы прощать одаренным людям, то, что не простили бы другим? Имеют ли они на это право? Вопрос повисает в воздухе и остается открытым. Но в голове продолжает биться: «На одного маленького ребенка в мире не хватило любви».
Фото взято из открытых источников.
